Ошибки наших звезд[любительский перевод] - Джон Грин

★★★

Две недели спустя я везла Гаса на кресле-каталке через парк по направлению к Клевым костям, у него на коленях лежали целая бутылка очень дорогого шампанского и мой кислородный баллон. Шампанское пожертвовал один из докторов Гаса — он вообще такой человек, который вдохновляет докторов отдавать их лучшие бутылки с шампанским детям. Мы сели, Гас на каталке, я на сырой траве, так близко к Клевым костям, как мы могли с ним в его кресле. Я показала на детей, подстрекающих друг друга пропрыгать от грудной клетки до плеча, и Гас ответил так тихо, чтобы через их шум услышала только я:

— В прошлый раз я представлял себя ребенком. В этот — скелетом.

Мы пили из бумажных стаканчиков с Винни Пухом.

Глава шестнадцатая

Типичный день с Гасом на поздней стадии:

Я заехала к нему домой около полудня, после того, как он съел и вытошнил завтрак. Он встретил меня у двери в своем инвалидном кресле, уже не прекрасный мускулистый парень, который пялился на меня в Группе поддержки, но все еще кривовато улыбающийся, все еще курящий свою незажженную сигарету, голубые глаза яркие и живые.

Мы съели ланч с его родителями за обеденным столом. Сендвичи с арахисовым маслом и джемом и вчерашняя спаржа. Гас не ел. Я спросила, как он себя чувствует.

— Превосходно, — сказал он. — А ты?

— Хорошо. Что делал вчера вечером?

— Я много спал. Я хочу написать для тебя сиквел, Хейзел Грейс, но я все время безумно устаю.

— Ты можешь просто рассказать его мне, — сказала я.

— Ну, я остановился на своем до-Ван Хаутенском анализе Голландца с тюльпанами: не мошенник, но и не такой богатый, как заставляет поверить.

— А что насчет мамы Анны?

— Здесь у меня еще нет конкретного мнения. Терпение, кузнечик, — улыбнулся Гас. Его родители сидели тихо, смотря на него, никогда не отворачиваясь, будто они просто хотели насладиться Шоу Августа Уотерса, пока он еще был в городе. — Иногда я мечтаю, что напишу мемуары. Мемуары были бы просто способом сохранить меня в сердцах и памяти моей обожаемой публики.

— Зачем тебе нужна обожаемая публика, когда у тебя есть я? — задала я вопрос.

— Хейзел Грейс, когда ты так очаровательна и физически привлекательна, как я, то тебе достаточно легко завоевать людей, которых ты встречаешь. Но заставить незнакомцев любить тебя… вот это задача.

Я закатила глаза.

После ланча мы вышли на задний двор. У него все еще было достаточно сил, чтобы самому толкать кресло и тянуть миниатюрные колесики, чтобы переехать через порог входной двери. Все еще атлетичный, несмотря ни на что, благословленный равновесием и быстрыми рефлексами, которые не смогли победить даже обильные наркотики.

Его родители остались внутри, но когда я бросала взгляд назад, в столовую, они постоянно смотрели на нас.

Мы в тишине посидели там минуту, а потом Гас сказал:

— Иногда мне хочется, чтобы у нас были те качели.

— Качели из моего двора?

— Да. Моя ностальгия настолько беспредельна, что я способен скучать по качелям, которых моя задница даже никогда не касалась.

— Ностальгия — это побочный эффект рака, — сказала я ему.

— Нее, ностальгия — побочный эффект умирания, — ответил он. Над нами дул ветер, и тени от веток выстраивались на нашей коже. Гас сжал мою руку. — Это хорошая жизнь, Хейзел Грейс.

Мы вернулись вовнутрь, когда ему понадобились лекарства, которые закачивались в него вместе с питательным раствором через желудочную трубку, кусок пластика, исчезающий в его животе. Какое-то время он сидел тихо, практически отключившись. Его мама хотела, чтобы он прилег, но он качал головой, когда она это предлагала, так что мы позволили ему сидя дремать в его кресле.

Его родители смотрели старое видео с Гасом и его сестрами — они были примерно моего возраста, а Гасу было около пяти. Они играли в баскетбол около какого-то дома, и даже несмотря на то, что Гас был совсем крохой, он вел мяч, обегая своих смеющихся сестер, будто родился с ним. Это был первый раз, когда я видела его играющим в баскетбол.

— Он был хорош, — сказала я.

— Жаль, ты не видела его в старшей школе, — сказал его папа. — Стал играть за команду университета.

Гас пробормотал:

— Могу я пойти вниз?

Его родители спустили коляску по лестнице, оставив Гаса в ней, и эти сумасшедшие удары о ступени были бы опасны, если бы опасность сохраняла свою существенность. Они оставили нас одних. Он забрался на кровать, и мы лежали вместе под покрывалом, я на боку, Гас на спине, я держала голову на его костлявом плече, его жар проникал в меня через его футболку-поло, мои ноги переплелись с его настоящей ногой, моя рука лежала у него на щеке.

Когда я приблизилась к его лицу настолько близко, что касалась его носом и могла увидеть только его глаза, я перестала чувствовать, что он болен. Мы целовались какое-то время, а потом просто лежали вместе, слушая одноименный альбом The Hectic Glow, и, в конечном счете, заснули, словно объемное переплетение трубок и тел.

Позже мы проснулись и переставили армаду подушек так, чтобы мы удобно могли сидеть у края кровати и играть в Карательную миссию 2: Цену рассвета. Я лажала, конечно же, но мой проигрыш помогал ему: становилось легче красиво умереть, прыгнуть на снайперскую пулю и пожертвовать собой ради меня или убить часового, который готовился меня застрелить. Какое удовольствие он получал, спасая меня. Он кричал: «Ты не посмеешь убить мою девушку, Международный террорист сомнительной национальности!»

Мне вдруг в голову пришла идея притвориться, что я задыхаюсь, чтобы он смог ударить меня под диафрагму. Может, так он смог бы освободиться от страха, что его жизнь прошла и была потеряна не ради великого добра. Но потом я представила, что ему не хватит физических сил, чтобы встряхнуть меня, а мне придется открыть, что это была хитрость, и последует взаимное унижение.

Чертовски трудно удерживать достоинство, когда восходящее солнце слишком ярко отражается в твоих закрывающихся глазах, и вот о чем я думала, пока мы охотились на плохих парней в руинах города, который никогда не существовал.

Наконец, зашел его папа и потащил Гаса обратно наверх, и в прихожей, под Ободрением, говорящим мне, что Друзья — навсегда, я присела, чтобы поцеловать его на ночь. Я вернулась домой и поужинала с моими родителями, оставив Гаса съесть (и вытошнить) свой собственный ужин.

Немного посмотрев телик, я пошла спать.

Я проснулась.

Около полудня я опять поехала туда.

Глава семнадцатая

Однажды утром, через месяц после возвращения из Амстердама, я поехала к нему домой. Его родители сказали мне, что он все еще спал внизу, поэтому я громко постучала в дверь перед тем, как войти, а потом позвала: «Гас?»

Я нашла его бормочущим на языке собственного создания. Он описал кровать. Это было ужасно. Я даже не смогла смотреть. Я просто криком позвала его родителей, и они спустились, а я пошла наверх, пока они его чистили.

Когда я вернулась вниз, он медленно очухивался от наркотиков, чтобы начать мучительный день. Я поправила подушки, чтобы мы могли сыграть в Карательную миссию на голом матрасе без простыней, но он был такой усталый, что лажал практически так же, как я, и мы не могли пройти пяти минут без того, чтобы быть убитыми. Больше не было красивых героических смертей, только невнимательные.

Я ему ничего особенного не сказала. Думаю, я почти хотела, чтобы он забыл, что я была здесь, и надеялась, что он не помнил, как я нашла свою любовь в безумии и луже его собственной мочи. Я вроде как мечтала, чтобы он взглянул на меня и сказал: «Ого, Хейзел Грейс. А как ты здесь оказалась?».

Но к сожалению, он помнил.

— С каждой минутой я все глубже осознаю слово униженный, — наконец сказал он.

— Я тоже писала в постель, Гас, поверь мне. Это не конец света.

— Раньше, — сказал он, и резко вдохнул, — ты звала меня Август.

— Знаешь, — сказал он через какое-то время, — это ребячество, но я всегда думал, что мой некролог напечатают в газетах, что у меня будет история, которую стоит рассказать. У меня всегда было тайное подозрение, что я особенный.

— Так и есть, — сказала я.

— Ты знаешь, что я имею в виду, — сказал он.

Я и вправду знала, что он имеет в виду. Я просто не хотела с этим соглашаться.

— Мне все равно, если Нью-Йорк Таймс напишет для меня некролог. Я хочу, чтобы ты его написал, — сказала я ему. — Говоришь, ты не особенный, потому что мир не знает о тебе, но для меня это оскорбление. Я знаю о тебе.

— Не думаю, что у меня получится написать для тебя некролог, — сказал он вместо извинения.